Осенней ночью 328 года до Рождества Христова над Маракандой вставала полная Луна. Ее мягкий таинственный свет заливал бескрайние просторы согдийских равнин, упирающихся на юге в отроги Памира. Вся природа радовалась ночной прохладе после все еще испепеляющего дневного зноя сентября. Именно сейчас, в этот ночной час, пробуждалось к жизни, выползало из своих убежищ все то, что способно было выжить в изнуряющем ритме степей и пустынь. На северо-востоке к Зеравшану шло на водопой небольшое стадо изящных, тревожно озирающихся джейранов . За ними издалека с неизбывной грустью в глазах наблюдал гепард, выжидающий ту волнительную минуту, когда можно будет сорваться в упоительное безумие бега. Суетились суслики и сурки. На невысоком холмике застыл, напряженно вглядываясь в знойную даль, тушканчик. Из своих нор выползали на свой ночной промысел змеи и ящерицы. В воздухе разносилось стрекотание миллионов насекомых. Над всей этой степной империей парил огромный орел, вероятно, ощущая себя ее правителем. Вдруг он неожиданно спикировал вниз, схватил замешкавшегося на холме тушканчика и продолжил свой величавый полет.
За этим буйством жизни наблюдал древний старик. Он стоял, прислонившись к косяку дома, и в его темных и глубоких, как вечность, глазах было понимание законов жизни и добродушное снисхождение к ним. Этот старец действительно знал некие тайны, за что и прозвали его в городе колдуном, выселив на отшиб.
Вдруг на идеально ровный круг Луны легла тень. Мудрец отвлекся от созерцания равнины и увидел луня, закрывшего лик светила своими крыльями.
- Что-то произойдет этой ночью, - проговорил старец вполголоса.
- Что ты сказал, дедушка? – раздался голос из дома
- Ничего, внучка, ничего. Просто бредни выжившего из ума старика.
В это время в неприступной крепости Мараканды шла пирушка. В скромной зале яблоку некуда было упасть. Тут были представлены все народы, покоренные великим Македонцем. Основную массу составляли его соплеменники, проверенные в десятках боев и сотнях попоек гетайры . В большинстве своем это были простоватые и гордые вояки, громогласно вещающие о своих подвигах на поле брани, но попадались среди них и хитрые «леопарды», наподобие ближайшего друга царя – Гефестиона. Они были больше похожи на краснобаев-греков. Среди эллинов были и отличные военачальники, и мудрые чиновники, знающие, как наполнить казну и как из нее же украсть. Ну и, конечно же, здесь были те, кто придавал немного диковатой пирушке культурный лоск симпозиума - поэты, философы и просто льстецы. Они не кичились своими подвигами, у них их просто не было, они воспевали деяния царя, который был падок на лесть. Наконец, в зале присутствовала иранская знать. Держалась она особняком, со скрытым испугом и недоверием посматривая на греков и македонцев. В империи Александра иранцы были пока еще инородным телом, но не пригласить их было бы оскорблением.
Среди всей этой пестроты выделялись два человека. Первым был сидящий на возвышении еще почти юноша с бледной кожей, которая местами отливала краснотой, особенно на груди и на лице, с чуть наклоненной влево головой и пронзительным взглядом хищной птицы. Он не был крепкого сложения, в отличие от второго героя той ночи. У всех, кто смотрел на него, в глазах отражалось благоговение, ведь это был сам владыка мира – Александр Великий. Чуть в стороне от общего веселья стоял могучий воин с копной черных волос. Лицо его было грубовато, но на нем отпечатался природный ум. К воину постоянно подходили с поздравлениями, но он отвечал на них с едва сдерживаемым раздражением, а в руке у него то и дело появлялся новый кубок с вином. Это был Клит Черный, один из виднейших македонских полководцев, недавно получивший во владение сатрапию , в которой теперь и обживался.
Вдруг по зале пробежал недовольный шумок. К царю приблизился один из греков, известный своими насмешливыми стихами о македонцах. Несмотря на неодобрение публики, нахальный эллин не стушевался и начал декламировать. Речь он вел о потерпевшем поражение при Политимете отряде. Поэт высмеивал военачальников, не забывая при этом упомянуть и добродетели правителя. Старые вояки начали роптать, но Александр, уже изрядно захмелевший, требовал продолжить. Тут из рядов гостей выдвинулся Клит и с перекошенным от ярости лицом обратился к греку:
- Недостойно во вражеской стране среди варваров смеяться над македонянами, которые и в беде выше греческих шутов.
В этих словах был явный намек на царя. Александр прекрасно это понял, но лишь съязвил в ответ:
— Перед кем ты трусишь, Клит? Сам себя изобличает тот, кто называет трусость бедой!
Могучего воина разъярил намек на трусость. В бешенстве он начал кричать царю:
— Не этой ли трусости, отпрыск богов, обязан ты своим спасением в тот час, когда ты уже повернулся спиной к персидским мечам? Только кровь македонян да эти вот рубцы сделали тебя, Александр, тем, чем ты являешься сейчас, когда напрашиваешься в сыновья Аммону и отрекаешься от твоего отца Филиппа!
Теперь Клит своим упреком задел за живое Александра, упомянув к тому же его божественное происхождение. Тот вскочил на ноги и с напугавшей даже иранцев яростью в голосе воскликнул:
— Негодяй! Ты думаешь, мне приятно, что ты всегда безнаказанно ведешь такие речи и призываешь македонян к неповиновению?
Клит весь кипел, но новых слов он не находил, тут Александр повернулся к греческим послам и сказал им, желая уйти от спора:
— Эллины должны чувствовать себя среди македонян, как полубоги среди хищных зверей, не правда ли?
Это взбесило воина еще больше.
— Царю, конечно, незачем стесняться, пусть говорит, что вздумается! — бесновался богатырь, отмахиваясь от попыток его урезонить. - Но пусть царь знает, что не стоит ему приглашать к своему столу привыкших к свободным речам людей. Ему лучше жить среди варваров и рабов, которые будут падать ниц перед его персидским поясом!
Это окончательно вывело Александра из себя. Он взял первое попавшееся под руку яблоко и кинул его в обидчика. На того набросились и с трудом удерживали сразу трое. Александр судорожно стал искать кинжал, но один из стражников заранее убрал оружие. Друзья окружили царя, пытаясь не допустить беды. Могучего Клита наконец вывели на свежий воздух. К царю подошел Гефестион, единственный, кто мог обуздать его гнев. Казалось, все кончено. Тут в воспаленном сознании покорителя мира пронеслась мысль о заговоре…
Клит сидел у фонтана во внутреннем дворе крепости и смотрел в звездное небо принадлежащей ему сатрапии. Внезапно Луну закрыла тень. Воин вскочил на ноги. Ему на ум пришли строки из еврипидовой «Андромахи», он вернулся в залу и с гордым видом направился к царю:
— Не те прославлены, которые трудились, а вождь один себе хвалу берет! — изрек богатырь. — И пусть одно из мириад копий он потрясал и делал то, что все, но на устах его лишь имя!
Все остальное произошло мгновенно. Обезумевший от вина и ярости, Александр выхватил копье у стражника и вонзил его в грудь Клита. В зале наступила пронзительная тишина, нарушаемая лишь предсмертным стоном. С недоумением смотрел умирающий воин в ястребиные глаза своего убийцы. Взявшись уже немеющими руками за древко копья, он попытался выдернуть его. Ноги его подогнулись, и он в первый раз в жизни преклонил колени. Лишь смерть смогла сломить этот пылающий дух. Из последних сил он сжал руки своего повелителя и палача. Это прикосновение вывело Александра из оцепенения, в котором он пребывал. Он поднес к лицу руки, обагренные кровью друга, и тут вся ярость ушла из его сердца. На смену ей пришла тупая, ноющая боль и пустота. На глазах у покорителя мира выступили слезы. Он рухнул на колени перед сраженным богатырем, прижался к нему всем телом, не обращая внимания ни на кровь, ни на столпившихся вокруг приближенных, и лежал так в беспамятстве, пока его силой не оторвали от Клита. Про себя он твердил:
- Ты освободился раньше.
В небе Мараканды еще долго раздавался тоскливый крик луня.